Человеческий организм обладает удивительной способностью не помнить плохого. Наверное, это правильно, ведь иначе нам просто не выжить от затопившей нас боли. Это всё логично, но есть вещи, о которых нельзя забывать — о Войне.

Кто-то её называет Великой Отечественной, кто-то II Мировой, суть от этого не меняется. Зло остаётся злом. Многие из нас, уставившись в зомбоящики, восторгаются удалью солдат на этой войне. Солдаты же, которые на самом деле воевали, о войне стараются не рассказывать. Если же приходится, то говорят, что это такой ужас, что его невозможно даже представить, не побывав на войне.

Сегодня же разговор о памяти. О том, что несмотря на все «защитные реакции нашего организма», мы должны помнить о том, чем была война для миллионов людей. Иначе это Зло непременно вернётся, если не к нам, то к нашим детям или внукам…

Именно о Памяти написал А. Вознесенский «Зова Озера». А в одном из своих интервью он рассказал о том, что побудило его к написанию этого стихотворения.

«Есть под городом Станиславом небольшое озеро. Я там был на военных сборах вместе с Владимиром Костровым. Это не поэт Юрий Костров, живущий ныне в Киеве, а Владимир Костров из Москвы. Местные жители рассказали нам там историю, о том, что во время войны немцы расстреляли гетто и закопали убитых в землю именно на этом месте. Уже в советское время там налили озеро. И там при нас катались на лодочках, совершали всякие веселые вещи. Костров (он вообще-то русофильский парень) вдруг возмутился, сломал удочку и сказал: «Я не могу здесь удить рыбку!». И тогда я написал эти стихи, а потом Марк Шагал сделал иллюстрации к ним.»

Да, там ловили рыбу. А скорее всего ловят и сейчас… И катаются на лодочках.

«Зов Озера»

Памяти жертв фашизма: Певзнер 1903, Сергеев 1934, Лебедев 1916, Бирман
1938, Бирман 1941, Дробот 1907…

Наши кеды как приморозило.               
Тишина.
Гетто в озере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.

Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клев,
только кровь
на крючке его крохотном,
кровь!

«Не могу, — говорит Володька, —
а по рылу — могу,
это вроде как
не укладывается в мозгу!
Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.

Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай ее ладонью —
болит!
Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?

А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть…»
«Не могу, — говорит Володька, —
лишь зажмурюсь —
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!»

Третью ночь как Костров пьет.
И ночами зовет с обрыва.
И к нему
Является
Рыба
Чудо-юдо озерных вод!

«Рыба,
летучая рыба,
с огневым лицом мадонны,
с плавниками белыми
как свистят паровозы,
рыба,
Рива тебя звали,
золотая Рива,
Ривка, либо как-нибудь еще,
с обрывком
колючей проволоки или рыболовным крючком
в верхней губе, рыба,
рыба боли и печали,
прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь…»

Ничего не отвечает рыба.
Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.
Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины.

1965